снискавшие церковное почитание правители Запада, а также члены правящих династий, сравнительно многочисленная группа в пантеоне европейских средневековых святых в VI-XIV вв. Особую значимость и распространение культы С.ых К.ей получили в «периферийных регионах» латинской Европы - в англосаксонском и скандинавском обществе и в Центральной Европе. Религиозное и политико-идеологическое содержание образа святого правителя, функции его культа не были неизменны на протяжении всей эпохи средневековья. Различными были пути и возможности включения культов святых правителей и династических святых в контекст идеологической и политической стратегии правящих династий. Это разнообразие не может быть объяснено только последовательной эволюцией определенного культурного феномена в контексте развития общества в целом. Безусловно, огромное значение имел и фактор региональных различий, обусловленных как своеобразием традиционных духовных и социальных структур, так и спецификой политического и религиозного развития отдельных территорий в эпоху средневековья. Первые образы святых правителей появляются в меровингской Галлии, и по мере расширения границ христианского мира на севере и на востоке обнаруживается тенденция не только их появления в новых регионах, но и доминирования в местной религиозно-культовой практике. Успешное распространение христианства в регионах традиционной варварской культуры определялось адаптацией к местным традиционным верованиям и социальным практикам. Культы святых правителей выполняли те же функции, что и культы святых в целом. Как и любой иной святой, святой правитель становился центром интегрированного сообщества, в котором люди были объединены почитанием своего святого патрона. В рамках культового почитания С.ых К.ей рождалось как ощущение политического единства, так и формальная идея государственности. Они нередко становились важным элементом политической практики и системы политико-идеологических представлений.
Западная Европа
Появление этого типа святых вписывается в контекст широкого развития культов знатных святых в меровингском обществе.Исследователи полагают, что в этом феномене нашли свое продолжение специфические германские представления об особой харизме и божественном происхождении представителей могущественных и знатных династий. Франкская аристократия через церковную глорификацию своих представителей вырабатывала новые принципы легитимации собственного положения, опиравшиеся на язык христианских религиозных символов и понятий. Ф.Граус, предложивший формализованную типологию С.ых К.ей на основе анализа меровингской агиографии, выделяет:
— королей-аскетов, святость которых нашла свое выражение в отказе от власти и принятии монашества;
— королей-мучеников, невинно погибших от рук врагов (в русской традиции -страстотерпцы);
— королей, снискавших репутацию святости благодаря особенностям своего правления — как правило, миролюбию.
К числу типических характеристик С.ых К.ей, отраженных в агиографии и письменной традиции, можно отнести особые религиозные достоинства: личное благочестие и заботу о поддержании веры и церкви, основание новых храмов и монастырей. В ряду С.ых К.ей меровингской эпохи исследователи не находят ни одного действительно могущественного и прославленного делами управления государя. Созданная в рамках агиографических сочинений этой эпохи модель королевской святости определялась специфическим монашеским идеалом благочестия, важнейшими чертами которого были радикальный религиозный аскетизм и «бегство от мира». В ней воплотилось негативное отношение к мирскому могуществу героя: святость не только не находила отражения в сфере политической власти правителя, но и осуществлялась вопреки ей. Формирование культов правителей-аскетов было, по всей видимости, прямым делом тех церковных институтов, в которых они приняли монашеский постриг после отречения от власти. Сфера их почитания, как правило, была весьма невелика и ограничивалась пределами монастырей или религиозных общин, инициировавших их культ.
Более сложным представляется процесс формирования культов королей-мучеников и королей-миролюбцев. Их зарождение было, видимо, связано с массовым почитанием, стихийно возникавшим после смерти этих правителей, хотя существенная роль в пропаганде и укоренении культа также принадлежала церковным сообществам. Нередко репутация святости складывалась вокруг правителя, который при жизни не отличался особым религиозным рвением или личными достоинствами. Церковные учреждения, как правило, обязанные данному кандидату в святые своим основанием или при его жизни ощущавшие на себе его особую заботу, либо же обладавшие его реликвиями, стремились использовать эти культы в своих интересах. Вместе с тем существенной задачей церкви было представить образы святых правителей в соответствии с агиографическим каноном, иначе говоря, изобразить их отличающимися особым благочестием и заботой о церкви и распространении веры. В последующей истории франкского и западноевропейского общества почитание заурядных, с точки зрения религиозных или политических достоинств, правителей, погибших от рук противников, не было редкостью.
Особый этап в развитии латинской концепции королевской святости был связан с королевской агиографией и династическими культами X - первой половины XI вв. Эти агиографические сочинения обязаны своим происхождением определяющему духовно-религиозному движению эпохи, которое обычно отождествляют с реформационными кругами монастырей Клюни во Франции и Горце в Германии. Для текстов, возникших под влиянием этих реформационных движений, характерен ряд весьма существенных концептуальных нововведений, которые отличают их от королевской агиографии предшествующего периода, и прежде всего утверждение идеи о возможности совмещения святости (религиозного благочестия) и высокого мирского достоинства. Сформированная реформаци-онной агиографией модель может быть описана формулой «религиозный аскет (монах) на троне». При этом агиографические сочинения, возникшие в рамках духовно-религиозных движений клюнийской и горцской реформы, предлагают разные модели соотношения святости и власти. Написанное во Флёри житие французского короля Роберта Благочестивого создает образ правителя, наделенного аскетической религиозностью. Вместе с тем собственно религиозные достоинства героя не находят продолжения в сфере его светских обязанностей, и автор не вполне порывает с традицией противопоставления святости и власти, а лишь ослабляет его напряженность. Еще более сложные и разнообразные модели соотношения святости и власти представляют агиографические сочинения, посвященные династическим святым из рода германских правителей Людольфингов. Формально в ряд династических святых не включен ни один правивший государь. Героями агиографических сочинений оказались близко стоявшие к высшей власти, но не обладавшие ею непосредственно, - брат Отгона I архиепископ Кельнский Бруно, Матильда, их мать и жена первого короля из этой династии и, наконец, вторая жена Оттона I Аделаида. В житии Бруно Кельнского, написанном в 70-е гг. X в. Руотгером, одним из кельнских клириков, святой предстает не только как воплощение строгого религиозного аскетизма, но и как активный участник и организатор церковной реформы. Деятельная активность героя не ограничивается собственно церковной сферой: автор не только отмечает факт выполнения Бруно обязанностей светского главы Лотарингии, но и специально подчеркивает его энергию, озабоченность делами власти и удачливость в этой сфере. Вероятно, это первый в латинской агиографии пример святого, совмещающего «радикальный религиозный аскетизм с волей к власти» (Э.Ауэрбах). В этой связи важнейшим моментом оригинальной идеологической составляющей оттоновской агиографии является использование универсальной агиографической схемы уподобления Христу. Святой правитель сопоставляется с Христом - владыкой мира, с одной стороны, и с Христом - страдающим и униженным, с другой. Здесь присутствует логическая инверсия традиционной ценности мирского статуса и власти - их блеск и величие приобретают специфическое религиозно оправданное значение только в свете личных религиозных качеств правителя, таких, как смирение, милосердие и сострадание. Идеологическая схема оттоновской агиографии не только представляет в особом ракурсе одну из наиболее существенных черт оттоновской политической идеологии - идею христоуподобления правителя, - но и придает ей особый этический и религиозно-дидактический смысл. Ни один из указанных выше династических святых не приобрел широкой известности за пределами тех церковных институций, которые они опекали при жизни. Не исключено, однако, что данные культы могли выполнять определенные функции в деле династической пропаганды.
Принципиально новые черты культ и агиографическая репрезентация образа Coro К.я приобретают в контексте т.н. политических канонизаций XII в. Речь идет о ряде последовавших одна задругой канонизаций прославленных королей прошлого, осуществленных по инициативе правящих государей и имеющих отчетливую и сознательную политико-идеологическую направленность. В этом ряду можно назвать канонизацию английского короля Эдуарда Исповедника (1161 г.), германского императора Генриха II (1146 г.) и Карла Великого (1165 г.), а также скандинавских и венгерских правителей. Канонизация С.ых К.ей лежала на стыке интересов практической политики и принципиальной потребности упрочить символическую и религиозную санкцию светской власти в условиях кризиса традиционных представлений о сакральности и легитимности правителя. Причины подобных сдвигов находятся в сфере структурной трансформации политической и религиозной жизни, которая характерна для эпохи высокого средневековья, - результат инициированного папством движения за «свободу церкви», иначе называемого борьбой за инвеституру. В сфере политического сознания борьба за инвеституру стимулировала процесс разграничения и упорядочения функций светской и духовной власти, разведения сфер мирского и духовного руководства, что сопровождалось разрушением архаических представлений об универсальности функций и духовном статусе персоны государя. В этом контексте развертывается тенденция последовательной христианской идентификации собственно мирского предназначения правителя и политической власти, которая обнаружилась и в специфике канонизации правителей в XII в. Инициатива канонизации С.ых К.ей либо прямо принадлежала правящим монархам (Генриху II Английскому и Фридриху I Барбароссе при установлении культов соответственно Эдуарда Исповедника и Карла Великого), либо, как в случае с императором Генрихом II, исходила со стороны одной из важнейших церковных кафедр империи, епископства Бамбергского, и была поддержана императором Конрадом III. Целенаправленное наделение этих культов функциями политической пропаганды, весьма причудливо и вместе с тем органично совмещающей политический расчет и религиозный символизм, прочитывается в действиях Генриха Английского и особенно Фридриха Барбароссы. Они стремятся придать всей процедуре канонизации открытый публичный характер, добиваются санкции папского престола, организуют торжественные церемонии. Провозглашение кандидатов в святые носителями специфических религиозных достоинств, подтверждение их святости как таковой нашло свое отражение не только в агиографических сочинениях, но и в специальных декларациях, предшествовавших и сопровождавших процесс формальной канонизации. Наиболее существенной новой чертой концепции королевской святости, зафиксированной в агиографических и иных текстах, является утверждение возможности ее специфического проявления в мирской деятельности, которая представлена как деятельность образцового христианского монарха.
Последняя существенная по своему характеру трансформация образа святого правителя происходит в XIII в. и связана по преимуществу, хотя и не исключительно, с фигурой Людовика IX Святого. Людовик IX (1214— 1270), один из наиболее значительных представителей французской династии Капетин-гов, уже при жизни снискал славу Coro К.я. Личные качества Людовика, зафиксированные не только в агиографии, но и в разнообразных и многочисленных сочинениях иных жанров, само восприятие его персоны окружающими созвучны новым тенденциям духовной и религиозной жизни, а его образ может быть соотнесен с новой агиографической моделью, которую определяют понятием «новая святость». Ее формирование связано с глубокой трансформацией всей системы благочестия и религиозно-этических представлений, которая осуществляется в течение XII— XIII вв., прежде всего в религиозной практике францисканцев и доминиканцев. Людовик Святой, и как реальный персонаж, и как герой агиографических сочинений, воплотил и духовный идеал рыцарства, ставивший перед светской аристократией задачу религиозного служения, и новую модель религиозно-этического совершенства, связанную с обостренным вниманием к последовательной реализации религиозных норм в повседневной жизни. В отличие от агиографической интерпретации Coro К.я XII в., образ Людовика Святого апеллировал не только к воплощенному идеалу праведного христианского правителя, но и к идее личного религиозного и этического совершенства государя. Чрезвычайная важность именно последовательной личной религиозности в образе Людовика осознавалась современниками: восхищение его образцовым благочестием совмещается с опасениями, что экстремальное благочестие короля может помешать ему в делах власти. Культ Людовика имел и существенную политико-идеологическую нагрузку: инициатива официальной канонизации Людовика принадлежала представителям его рода и имела целью укрепление авторитета и престижа династии. В условиях формирования структуры централизованного королевского управления и самой концепции государства образ Coro К.я имел существенный символический и идеологический вес.
Северная Европа
Почитание С.ых К.ей имело особое значение в англосаксонском и скандинавском обществе. Образы святых правителей представляли здесь не только весьма многочисленную группу в пантеоне святых. Их культы относились к наиболее популярным и были отмечены массовым почитанием. Несмотря на значительный хронологический разрыв - VII-X вв. для англосаксонского общества и XI— XIII вв. в Скандинавии, - можно отметить целый ряд существенных параллелей как в агиографическом представлении, так и функциональной значимости культов святых правителей в обоих регионах. Такое типологическое сходство объясняется своего рода преемственностью между англосаксонской и скандинавской традициями - более поздние по времени скандинавские культы С.ых К.ей формировались на основе англосаксонского опыта церковного и политического функционирования святых правителей. Как стихийное массовое, так и церковное почитание С.ых К.ей зафиксировано уже в «Церковной истории» Беды Достопочтенного. В ряду упоминаемых им С.ых К.ей у англосаксов можно указать на типы, аналогичные ранней франкской агиографии: короли-аскеты, святость которых проявилась не только в личном благочестии, но и в отречении от власти и уходе в монастырь, и невинноубиенные короли-мученики. Весьма многочисленной была и группа т.н. «святых принцев» - представителей династии, которые могли бы претендовать на престол и убитых конкурентами с целью предотвращения соперничества. Однако уже в ранний период англосаксонской традиции обнаруживается появление новой модели - Coro К.я, мученически погибшего в сражении с язычниками. Именно этот тип короля-святого получил наибольшее распространение в англосаксонском обществе, а позже стал безусловно доминирующей моделью в развитии культов С.ых К.ей в Скандинавии.
Стихийное почитание королей, погибших в сражении, можно считать порождением традиционной мифологии и поверхностной христианизации. Культ святых накладывался на традицию почитания героев, особым образом связанных с богами. Прославив себя и свой народ многочисленными сражениями и победами, такой герой обречен погибнуть в своей последней битве, однако его трагическая смерть является специальным знаком отличия, открывающим ему путь в небесный чертог Одина. Откликаясь на случаи гибели христианских правителей, народное сознание оперировало традиционными мифологемами, совмещая их, достаточно формально, с христианскими образами: образ Одина замещался фигурой Христа, принимавшего специфические черты покровителя и предводителя воинов; ритуальное посвящение героя божеству и посмертное пребывание в обществе богов и героев формально перекликались с христианской идеей избранности святого.
В сфере агиографического осмысления фигуры святого правителя англосаксонская традиция дает пример, с одной стороны, поразительной устойчивости элементов традиционной мифологии, с другой — их последовательной маргинализации в идеологической структуре текстов. Начиная с Беды Достопочтенного церковная и агиографическая легенда активно утверждает специфические христианские достоинства С.ых К.ей, вводя традиционные мотивы исключительного личного благочестия, особого попечительства о церкви и религиозной жизни, применяет к ним характерную топику святости -радикальный личный аскетизм или религиозное мученичество. Нормативная модель образцового христианского правителя, разработанная в латинской политической теологии, нашла в англосаксонской традиции основной канал своего выражения в королевской агиографии; в известном смысле таковая выполняла функции традиционного для латинской Европы жанра королевских зерцал. На пути ассимиляции и религиозного переосмысления традиционного образа короля, героя и воина, англосаксонская агиография имела и еще одно существенное отличие от ранней западной традиции королевского почитания. Отталкиваясь от народной традиции сакрализации и почитания удачливых правителей, в число С.ых К.ей она изначально включила персонажей, заслуживших репутацию удачливых и политически активных правителей. Важное значение приобретает в англосаксонской традиции и династический аспект: святой правитель выступает как символический родоначальник своей династии, замещающий собой легендарную генеалогию языческих предков - героев. Культы С.ых К.ей являлись объектом особой заботы их правящих преемников. Имея общей идеологической задачей упрочение прав политического господства, отдельные случаи демонстрации тесной связи правящего короля со святым предшественником могли быть обусловлены самыми разнообразными политическими обстоятельствами.
Несмотря на то, что в своих основных -концептуальных, идеологических и функциональных — аспектах феномен королевской святости в Норвегии, Дании и Швеции следовал в русле англосаксонской традиции, можно указать и на ряд отличий скандинавской модели. Прежде всего чисто формально число С.ых К.ей в скандинавских государствах было существенно меньшим, чем в англосаксонском мире. Однако эффект их социального и политического воздействия был несравненно более высоким. Культы скандинавских королей, Олава Святого в Норвегии, Кнута Святого и Кнута Лаварда в Дании, Эрика Святого в Швеции, весьма интенсивно эксплуатировались как в деле формирования принципиальных оснований идеологии и легитимности королевского управления, так и в конкретной борьбе за политическое верховенство той или иной династии. Политико-теологические функции культов С.ых К.ей лежали не только в сфере утверждения этической модели справедливого и христианского правителя. Исключительную значимость имела их роль в обосновании особой христианской легитимности достоинства правителя перед лицом традиционных свобод, земельной аристократии и действенности институтов племенного управления. С особой отчетливостью эти идеологические интенции отразились в культе св. Олава. Приобретшее сразу после его смерти массовый характер почитание этого короля по прошествии времени с особой силой акцентировало его достоинство как правителя и небесного патрона Норвегии. В рамках этого культа сложилась традиция восприятия Олава как вечного и единственного короля Норвегии, лишь временно передающего свою власть реальному правителю. Это представление было поддержано как церковью, так и преемниками Олава, на гробнице которого, принимая королевскую власть, они приносили святому присягу вассальной верности и совершали акт символической передачи королевства и ответного наделения им. Восприятие Олава как небесного патрона Норвегии, со специальным акцентированием его значения главы политического сообщества, задавало очень важные эмоциональные и символические параметры интеграции норвежского общества как политического целого, объединенного вокруг фигуры правителя. КультОла-ва был связан также с идеологией династической легитимности и преемственности: Олав выступает не только как патрон Норвегии, но и как покровитель династии. Со временем непосредственное династическое родство уступило место системе символической преемственности, в рамках которой каждый новый правитель должен был подтверждать правовую и личную связь со святым обладателем высшей власти. С несколько меньшей выразительностью политико-идеологическое и конституирующее значение обнаруживалось и в культах датских С.ых К.ей, и в почитании Эрика Шведского, имевших, однако, более подчеркнутую династическую направленность. Так же, как и в Западной Европе, культы династических святых и святых правителей теряют в скандинавском обществе свою функционально значимую идеологическую нагрузку в ходе эволюции политической теологии и ее трансформации в рациональную политическую теорию и систему формально-правовой легитимации.
Центральная Европа
Развитие культов святых правителей в государствах Центральной Европы обладало своей спецификой по сравнению как с западной, так и северной моделями. С Северной Европой функционирование культов святых правителей в Чехии и Венгрии сближает их интенсивное использование в системе практической политики и существенный удельный вес в развитии политического самосознания общества. Безусловным отличием была известная «искусственность» и нарочитость в формировании и использовании образов династических святых: в отличие от скандинавского и англосаксонского варианта, культы центральноевропейских С.ых К.ей генетически весьма слабо связаны с системой традиционной мифологии и социальных представлений. Изначально они были вызваны к жизни усилиями церковных институций или правящих династий, и их идеологическое содержание определялось преимущественно церковной концепцией святости и политическими задачами глорификации династии.
Раньше всего культ святого правителя складывается в чешском княжестве: со второй половины X в. начинается становление церковного почитания святого князя Вацлава из правящей династии Пржемысловцев, погибшего от руки собственного брата. Первоначально почитание Вацлава стимулировалось преимущественно усилиями созданной в 70-х гг. X в. Пражской епископской кафедры, заинтересованной в укоренении культа местного святого. По всей видимости, зарождение культа святого правителя в Чехии было обусловлено сильным церковным и политическим влиянием со стороны оттоновской Германии: в частности, ранняя агиография отразила близость к религиозным и политико-теологическим идеям германской агиографии кон. X в. Широкое социальное значение культ св. Вацлава приобретает в XI—XII вв. Как его функционирование, так и основные идеологические компоненты получают отчетливую политическую окраску, что позволило исследователям определить культ Вацлава через понятие политической идеологии. Образ Вацлава в популярных представлениях и в письменной традиции приобретает черты национального патрона - покровителя чехов, воина и защитника отечества. Подобно культу св. Олава Норвежского, св. Вацлав осознается как вечный небесный владыка Чехии, лишь на время передающий свои функции реального управления тому или иному князю. Как и в скандинавских странах, культ св. Вацлава стал одним из существенных факторов национальной идентичности и идеи политического единства. Однако, в отличие от скандинавской модели, культ чешского святого был гораздо слабее связан с идеей династической легитимации. Весьма рано св. Вацлав стал символом политических притязаний, правовой и социальной эмансипации чешской знати.
В кон. XII в. почитание Вацлава утрачивает свою политико-идеологическую актуальность, уступая место рациональным политико-идеологическим концепциям. Хотя оно занимало, безусловно, доминирующее положение в системе локальных культов, нельзя не отметить появление и других местных святых, связанных с правящей династией: возникший в кон. X в., но получивший распространение не ранее сер. XII в. культ бабки Вацлава Людмилы, а также почитание дочери одного из последних представителей династии Пржемысловцев — Агнессы. Эти культы, несомненно, сыграли свою роль в упрочении репутации династии, но не могли сравниться с культом св. Вацлава по своей роли в религиозном, идеологическом и государственном развитии средневековой Чехии. Новый период актуализации политико-идеологического звучания культа св. Вацлава и других династических святых приходится на вторую половину XIV в., что было результатом специальных усилий наиболее значительного правителя из новой династии Люк-сембургов - Карла IV. Карл целенаправленно пропагандировал значимость династических святых, демонстрируя легитимность собственной династии как преемницы предшествующего чешского правящего рода. Стратегия Карла подразумевала и важную для его эпохи пропаганду особого религиозного и морального авторитета собственной династии, который утверждался через связь с чередой предков, отмеченных особой религиозной избранностью. В этом смысле пропаганда династической святости предшествующей династии и особой связи с ней, осуществляемая Люксембургами, представляется аналогичной усилиям «чужой» для соседней Венгрии Анжуйской династии, сменившей в XIV в. местный род Арпадов.
Сложившаяся несколько позже, чем в Чехии, традиция династических культов приобретает в Венгрии ряд характерных отличий. В первую очередь, культы святых правителей были тесно связаны с задачей династического прославления и активно функционировали при разрешении актуальных проблем политической жизни. Осуществленная в самом кон. XI в. канонизация первого венгерского короля Стефана I и его сына Имре (Генриха) имела вполне определенную практическую цель — подтверждение легитимности короля Владислава, победившего в столкновении с другими претендентами представителя одной из линий династии Арпадов. Сточки зрения концептуального конструирования образа святого, святостефанская агиография вписывается в контекст развития королевской агиографии в эпоху высокого средневековья: она отмечена чертами перехода от ранней модели короля-аскета и мученика к представленной в королевской агиографии XII в. религиозной сакрализации образцового правителя. Образ св. Стефана сыграл важную роль в конституировании идеи государства и династического управления - не случайно политическая традиция связала корону венгерских королей с фигурой св. Стефана. (Инсигнии). Почитание святых правителей и династических святых в Венгрии так или иначе служило артикуляции представления об особой религиозной избранности правящего рода и его христианской легитимности. В течение XII—XIII вв. круг династических святых Арпадов становится одним из наиболее широких в латинской Европе. В кон. XII в. был канонизирован король Владислав, образ которого был стилизован в соответствии с эталоном образцового христианского короля-рыцаря. В XIII в. ореол святости распространяется на женщин, представительниц династии. В этот период образ династического святого приобретает отчетливый религиозно-этический смысл, высвобождаясь из мифологии династической сакральности. В XIV в. моральная, этическая и религиозная значимость династических святых была целенаправленно концептуализирована в политической пропаганде Анжуйской династии. Сменившая Арпадов на венгерском престоле новая династия нуждалась в подтверждении своей связи с предшествующим местным правящим родом, и через демонстративное почитание святых этого рода проблема наследования переносилась из сферы кровного родства в плоскость религиозно-этической преемственности. Идеологическое обоснование авторитета и религиозной избранности Анжуйской династии, что имело особую значимость для ее венгерской и сицилийской ветвей, опиралось на символическую генеалогию святых предшественников правящих государей. С одной стороны, таковая включала династических святых Арпадов, с другой стороны — святых предков собственно Анжуйской династии - французского короля Людовика Святого и канонизированного в 1317 г. епископа Людовика Анжуйского.
Связь культов С.ых К.ей со средневековой политической теологией особенно явственно проявилась в т.н. периферийных регионах латинской Европы. Здесь культы С.ых К.ей стали основным источником политических идей, символов и принципов религиозной легитимации власти. Эпоха позднего средневековья завершает процесс эволюции концепции королевской святости; культы С.ых К.ей и династических святых отходят на периферию религиозной и политической жизни. На первый план выступают иные формы артикуляции политического сознания, формируется феномен более или менее систематической политической идеологии и формально-правовые методы легитимации власти. Образы С.ых К.ей отчасти сохранили свое социальное значение как источник религиозных, исторических и национальных сантиментов, отчасти — затерялись в пантеоне местных святых.
Литература: Блок M . Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М., 1998; Парамонова M. Ю. Генеалогия святого: мотивы религиозной легитимации правящей династии в ранней святовацлавской агиографии // Одиссей. Человек в истории. 1996. М., 1996. С. 178-204; Chaney W.A. The Cult of Kingship in Anglo-Saxon England. The Transition from Paganism to Christianity. Manchester, 1970; Ewig E. Zum christlichen Königsgedanken im Frühmittelalter// Das Königtum, seine geistigen und rechtlichen Grundlagen. Lindau, Konstanz, 1956; Folz R. Zur Frage der heiligen Könige. Heiligkeit und Nachleben in der Geschichte desburgundischen Königtums// Deutsches Archiv für Erforschung des Mittelalters 14, 1958. S. 317-344; Idem. Le Souvenir et la légende de Charlemagne dans l'Empire germanique médiéval. P., 1950; Idem . Les saints rois du Moyen Âge en Occident (Ve-XIIIe siècles). Bruxelles, 1984; Idem. Les saintes reines du Moyen Âge en Occident (VIe - XIIIe siècles). Bruxelles, 1992; Gorski K. Le roi-saint: Une problème d'idéologie féodale // Annales ESC, 24, 1969. P. 370-376; Graus F. Volk, Herrscher und Heiliger im Reich der Merowinger. Studien zur Hagiographie der Merowingerzeit. Praha, 1965; Günther H . Kaiser Heinrich IL der Heilige. Kempten, 1904; Hiltbrunnеr D. Die Heiligkeit des Kaisers. Zur Geschichte des Begriffs «Sacer»// FSt 2,1968. S. 1-30; Кlaniсzay G. The Uses of the Supernatural Powers. Princeton, 1990; Le G off J . Saint Louis. P., 1996; Murray M . The Divine King in England. A Study in Anthropology. L., 1954; La Regalità Sacra. Atti dell'VIII Congresso internazionale di Storia delle Religioni (Roma, 1955). Leiden, 1959; Rosenthal J.T. Edward the Confessor and Robert the Pious. 11th Century Kingship and Biography// Mediaeval Studies 33, 1971. P. 7-20; Vauchez A. La sainteté en Occident aux derniers siècles du Moyen Age. P., 1981; Wallace-Hadrill J.M. Early Germanie Kingship in England and in the Continent. Oxford, 1971; Wolfram H. Splendor Imperii. Die Epiphanie von Tugend und Heil in Herrschaft und Reich // MIÖG, Ergänzungsband XX, 3, 1963.
М. Ю. Парамонова